Игорь Гриньков - Сказания о Мандже [рассказы]

Однажды Манджа собрался на рыбалку. Ему нежданно-негаданно так захотелось свежей рыбки с хрустящей поджаристой корочкой, что даже под ложечкой засосало. Сглотнув обильно выделившуюся слюну, он, не мешкая, приступил к сборам. Благо, рыболовные снасти всегда лежали в багажнике старой, побитой «копейки». Накопав червей в огороде, Манджа тронулся в путь.

Ближайший к поселку водоем находился километрах в десяти. Каково же было удивление нашего рыболова, когда он обнаружил, что озеро плотно огорожено густой колючей проволокой высотой в два метра, а у самой воды торчит палка с табличкой-плакатом огромных размеров. В верхней части плаката было что-то написано мелкой арабской вязью. А остальную поверхность занимала лаконичная строгая надпись, начертанная крупными буквами:

«Частный собственност. Рыбу ни лавит!»

Не обратил бы внимание Манджа на суровое предупреждение, но машина уперлась капотом в непреодолимую преграду. Его только это и остановило. Что ему табличка-плакат, он ведь не браконьерничать приехал, а на удочку хотел наловить себе на котел. Да в добротной ограде не нашлось ни одной прорехи, чтобы проехать.

Делать нечего, отправился он к другому, более отдаленному пруду. Но и там его ожидала уже знакомая картина: та же проволока и примерно такая же табличка. Но настырный Манджа нашел в ограде лазейку, через которую с трудом протиснул к берегу машину, поцарапав ей колючкой-проволокой и так помятые бока.

Не успел он открыть багажник и вытащить снасти, как видит: шибко скачет к нему на лошади чернявый небритый человек в каракулевой папахе. Спешившись с запалившейся, взмыленной лошади, разгоряченный человек в папахе стал кричать на Манджу, тыча ему в нос бумагу с подписями и печатью:

— Ты что — слепой? Читат не умеешь? Это частный собственност, я купиль этот пруд и земля вокруг. Большие деньги вашим районным начальникам платиль! Уходи отсюда!

В другое время Манджа полез бы в драку, но сейчас он был трезв, да и оробел маленько от вида гербовой печати и фамилий больших начальников на бумаге. Одно ему было непонятно: еще в прошлом году на этом самом берегу вместе с соседом Эрдней и русским трактористом Иваном они выпивали по «зун[1] грамм» под густую, душистую, отдающую дымком костра уху и толковали о жизни. А сейчас он должен убираться с этой земли, ставшей в одночасье не «мана газыр».[2] Ведь даже в холодной Сибири их, пацанов-калмычат, не прогоняли с берега речки, где они ловили рыбу.

Невдомек было простодушному Мандже, что чиновники-манкурты из района бойко продавали пришлому люду пруды, озера, пастбища и угодья, отводя в недалеком будущем детям и внукам Манджи роль наемных батраков. Интересно, что никто из односельчан, коренных жителей, видно, по чистой случайности, «частным собственником» не становился. Сами же манкурты жирели, будто кастрированные боровы, посылали своих детей учиться в Москву и другие европейские города, потом уезжали к детям, а на их места приходили другие манкурты.

Но Манджа был упорным человеком, он поехал на третий водоем, расположенный уж совсем далеко в степи. Покушать рыбы ему сильно хотелось.

Там он пережил жестокое разочарование, как и первых двух случаях. Единственное отличие заключалось в том, что другой небритый человек в каракулевой папахе вдобавок угрожал ему ружьем…

Лежа среди седого ковыля рядом со своим конем-«копейкой», Манджа погрузился в нерадостные раздумья. Но недаром в школе он успевал по всем предметам и слыл в поселке смекалистым мужиком — ему скоро пришла в голову дельная мысль. И даже не одна, а целых две.

— Конечно, несправедливо это все! Но ведь еще Карл Маркс писал, — Манджа хорошо помнил это по школьной программе, — что капитализм — несправедливое общество.

А в стране и в республике, как ему было известно, процветает капитализм. Значит, не следует сетовать на судьбу, а надо вливаться в стройные ряды «частных собственников». Так как все три водоема в районе, где проживал Манджа, были уже проданы людям в каракулевых папахах, то не прикупить ли ему озеро в соседнем районе?

Манджа прикинул в уме, какая сумма получится, если продать личный скот, подержанную «копейку», взять взаймы у соседа Эрдни, тракториста Ивана и у самой богатой в поселке бабушки Боси (сын ее держал в Элисте пивной ларек). Маловато, выходит, однако! А где взять остальные деньги?

Вторая идея тоже была связана с денежными знаками, и при ее осуществлении рыбка обещала стать поистине золотой. Вот, что он сделает. Если ему не суждено порыбачить у себя дома, то он заправит полный бак бензином и поедет в те края, откуда явились эти люди в каракулевых папахах. Вдруг, ему повезет, и у какого-нибудь озерка в окружении гор, также обнесенного колючей проволокой, окажется хозяин-калмык. А калмык с калмыком всегда договорятся!

Но по зрелому размышлению Манджа решил, что и вторая идея никуда не годится. Кто же в тех краях продаст калмыку целое озеро?

— Где-то дал промашку башковитый Карл Маркс в своих, в общем-то, правильных трудах, — заключил с горьким сожалением Манджа, — не смог предвидеть он некоторые особенности калмыцкого капитализма!

Как-то раз Манджа сильно занедужил. Появились ломота во всем теле, непонятная слабость — даже ложку в руке тяжело было удержать, жар, сменяемый холодным потом, неприятный, надсадный кашель, будто в грудной клетке кто-то орудовал напильником.

В прежние годы обратился бы Манджа в поселковый ФАП — фельдшерско-акушерский пункт, хороший, к слову сказать, пункт, чтобы его полечили. Но лет восемь назад, согласно «новой концепции развития российского здравоохранения», исключительно в целях улучшения медицинской помощи сельскому населению, ФАП упразднили. А потом он и сам разрушился под влиянием многочисленных факторов, и прежде всего — растаскивания местными жителями для личного строительства шифера с крыши, кирпичей из стен, оконных и дверных блоков, а также неблагоприятных погодных условий, завершивших дело.

Почему-то приглянулись исторические руины, уже поросшие кустарником, поселковым выпивохам, которые разбили на этом месте стационарный бивуак. Отсюда они отряжали в ближайший торговый вагончик «Абрахам и Сарият» «гонцов», которые возвращались с пластиковыми полуторалитровыми баклажками-гранатами, наполненными химически агрессивной смесью на спиртовой основе, убойной силы воздействия на человеческий мозг, под безобидным названием «Портвейн 777».

Может быть, в замене фельдшерско-акушерских пунктов и участковых больниц на стихийные распивочные и заключалась часть «концепции развития»? Уже будучи хворым, смотрел Манджа по телевизору беседу премьера с одним из разработчиков «концепции», холеным мужчиной нероссийской наружности, от которого аромат французского одеколона просачивался, казалось, даже через экран телевизора. Разработчик с профессорским апломбом, слегка грассируя, убеждал председателя правительства в том, что участковые врачи — это врачи-неудачники, несостоявшиеся в других, престижных медицинских специальностях, ничего не умеющие и ничего не знающие, закосневшие в своих консервативных взглядах, и толку от них никакого.

Не согласен был Манджа ни с «новой концепцией», ни с аргументами разработчика.

— В старом ФАПе душевные женщины работали, отзывчивые. И роды принимали, а при необходимости и таблетки выдавали, и уколы делали. А теперь что, в каждом случае ездить за пятьдесят километров в районную больницу? А там ни оборудования современного нет, ни «узких» специалистов. Неправильная это концепция, — решил Манджа, — и очень даже вредная для большинства людей.

Так и продолжал бы Манджа чахнуть, да его жена Булгун, посоветовавшись с соседом Эрдней, решила отвезти больного в районный центр, покуда он не преставился окончательно и бесповоротно.

В районной больнице Мандже сделали элементарные анализы, тщательно осмотрели и, ввиду невозможности лечить на месте, выписали направление в Элисту, в самую хорошую больницу.

В приемном отделении самой хорошей больнице Манджа долго лежал на клеенчатой кушетке, пока не выяснилось, что в профильном, по его заболеванию, отделении мест нет, и в обозримом будущем не будет. Озабоченные жена Булгун и сосед Эрдня куда-то ненадолго отлучились, вокруг сновал медперсонал в фисташковых пижамах и ослепительно белых халатах, а Манджа вперил безучастный взгляд в потолок. Ему действительно было плохо!

Через некоторое время вернулись Булгун с Эрдней и радостно сообщили, что они с кем-то договорились и Мандже пообещали койко-место в коридоре профильного отделения самой хорошей больницы. Булгун, зная строгость своего супруга, при этом утаила, что во время переговоров ей пришлось развязывать носовой платок, где она держала «заначку» на всякий непредвиденный случай.